Неточные совпадения
В этой неизвестности о
войне пришли мы и в Манилу и застали там на рейде военный французский пароход. Ни мы, ни французы не знали, как нам держать себя друг
с другом, и визитами мы не менялись, как это всегда делается в обыкновенное время. Пробыв там недели три, мы ушли, но перед уходом узнали, что там ожидали английскую эскадру.
С часу на час ждали парохода
с ост-индской почтой; и если б она
пришла с известием о
войне, нашу шкуну могли бы захватить английские военные суда.
Вот этот-то профессор, которого надобно было вычесть для того, чтоб осталось девять, стал больше и больше делать дерзостей студентам; студенты решились прогнать его из аудитории. Сговорившись, они
прислали в наше отделение двух парламентеров, приглашая меня
прийти с вспомогательным войском. Я тотчас объявил клич идти
войной на Малова, несколько человек пошли со мной; когда мы
пришли в политическую аудиторию, Малов был налицо и видел нас.
Говорили, будто из Хивы
пришли коней закупать и хотят там у себя дома
с кем-то
войну делать, а
с кем — не сказывают, но только все татарву против русских подущают.
Недели через три после состояния приказа, вечером, Петр Михайлыч, к большому удовольствию капитана, читал историю двенадцатого года Данилевского […историю двенадцатого года Данилевского. — Имеется в виду книга русского военного историка А.И.Михайловского-Данилевского (1790—1848) «Описание Отечественной
войны в 1812 году».], а Настенька сидела у окна и задумчиво глядела на поляну, облитую бледным лунным светом. В прихожую
пришел Гаврилыч и начал что-то бунчать
с сидевшей тут горничной.
Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как
с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг
приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите
войну не в правильном, красивом и блестящем строе,
с музыкой и барабанным боем,
с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите
войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…
Провозглашение это возникло при следующих условиях: Вильям Ллойд Гаррисон, рассуждая в существовавшем в 1838 году в Америке обществе для установления мира между людьми о мерах прекращения
войны,
пришел к заключению, что установление всеобщего мира может быть основано только на явном признании заповеди непротивления злу насилием (Мф. V, 39) во всем ее значении, так, как понимают ее квакеры,
с которыми Гаррисон находился в дружеских сношениях.
«Толстой
пришел к убеждению, что мир был грубо обманут, когда людей уверили, что учение Христа «не противься злу или злом» совместимо
с войной, судами, смертною казнью, разводами, клятвой, народными пристрастиями и вообще
с большинством учреждений гражданской и общественной жизни.
Вот замечательный образец такого отношения к
войне замечательного французского писателя (Мопассана). Глядя
с своей яхты на ученье и стрельбу французских солдат, ему
приходят следующие мысли...
Это наши удальцы
с огорчением узнали только тогда, когда нам за действительно боевые отличия
прислали на пластунскую команду вместо Георгиевских крестов серебряные медали на георгиевских лентах
с надписью «За храбрость»,
с портретом государя, на что особенно обиделся наш удалой джигит Инал Асланов, седой горец, магометанин,
с начала
войны лихо дравшийся
с турками.
В антракт Тургенев выглянул из ложи, а вся публика встала и обнажила головы. Он молча раскланялся и исчез за занавеской, больше не показывался и уехал перед самым концом последнего акта незаметно. Дмитриев остался, мы пошли в сад.
Пришел Андреев-Бурлак
с редактором «Будильника» Н.П. Кичеевым, и мы сели ужинать вчетвером. Поговорили о спектакле, о Тургеневе, и вдруг Бурлак начал собеседникам рекомендовать меня, как ходившего в народ, как в Саратове провожали меня на
войну, и вдруг обратился к Кичееву...
— C'est une folle! [Это сумасшедшая! (франц.)] — сказала Лидина. — Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы от кузины; она пишет ко мне, что говорят о
войне с французами. И как вы думаете? ей
пришло в голову, что вы пойдете опять в военную службу. Успокойте ее, бога ради!
Положим, что мы рассуждаем
с вами, например, при начале итальянской
войны; вы
приходите в неописанный восторг от статей, в которых доказывается, что наконец
пришла пора свободы Италии и что австрийское иго нестерпимо и т. п., а мы спокойно замечаем вам, что ведь это, однако, ничего не значит, что надежды восхваляемых вами статей неосновательны, что союзом
с Францией Италия теперь не приобретет себе истинной свободы.
Наконец пять дней сряду она не видала его и была в величайшем беспокойстве; в шестой
пришел он
с печальным лицом и сказал ей: «Любезная Лиза! Мне должно на несколько времени
с тобою проститься. Ты знаешь, что у нас
война, я в службе, полк мой идет в поход». — Лиза побледнела и едва не упала в обморок.
— Та-ак! Мы их ели. Это, знаете, анекдот есть такой, — пояснил Ильяшенко. —
Пришел солдат
с войны к себе в деревню, ну и, понятно, врет, как слон. Публика, конечно, обалдемши от удивления. «Были мы, говорит, на Балканах, в самые, значит, облака забрались, в самую середку». — «Ах, батюшки, да неужто ж в облака?» А солдат этак
с равнодушием: «А что нам облака? Мы их ели. Все одно как стюдень».
И так долго и пространно говорил Семен Иванович о бедном человеке, о рублях и золовке, и повторял одно и то же для сильнейшего внушения слушателям, что, наконец, сбился совсем, замолчал и только три дня спустя, когда уже никто и не думал его задирать и все об нем позабыли, прибавил в заключение что-то вроде того, что когда Зиновий Прокофьич вступит в гусары, так отрубят ему, дерзкому человеку, ногу в
войне и наденут ему, вместо ноги, деревяшку, и
придет Зиновий Прокофьич и скажет: «дай, добрый человек, Семен Иванович, хлебца!», так не даст Семен Иванович хлебца и не посмотрит на буйного человека Зиновия Прокофьевича, и что вот, дескать, как мол; поди-ка ты
с ним.
Он
пришел в восхищение, когда князь Лимбург, поверяя ему планы мнимой наследницы русского престола, уверял его, что как скоро она наденет на голову корону деда своего Петра Великого, то немедленно приступит к политике прусского короля, перед которым благоговеет, что она теперь же, посредством сношений
с Пугачевым, постарается способствовать расширению владений Фридриха II на востоке, для чего отклонит вмешательство Австрии турецкими делами, а внимание России —
войной с шведским королем, который таким образом будет помогать и ей, и Пугачеву.
— Ага, уже
пришли? Хвалю. Прекрасно. Аккуратность на службе — первый залог успеха. A это кто же
с вами? Славный мальчуган. Родственник?
Пришел проводить юного солдатика на
войну? — бросив беглый взгляд в сторону Милицы, спросил капитан Любавин.
В приеме те, к которым
приходили родные, целовали как-то продолжительно и нежно сестер, матерей, отцов и братьев. После обеда ходили просить прощения к старшим и соседям-шестым,
с которыми вели непримиримую «
войну Алой и Белой розы», как, смеясь, уверяли насмешницы пятые, принявшиеся уже за изучение истории. Гостинцы, принесенные в этот день в прием, разделили на два разряда: на скоромные и постные, причем скоромные запихивались за обе щеки, а постные откладывались на завтра.
— Поэт является голосом парода, и его задача — в том, чтобы в каждый момент отображать этот его голос. Я категорически утверждаю, — говорил он, — что в первые месяцы
войны глаза народа
с восторгом и надеждою были обращены на Николая, и для того момента я был совершенно прав, воспевая ему дифирамбы. А что будто бы царь
прислал мне за эти стихи золотое перо, то это неправда, — прибавил он.
Вот мы какие молодцы! Так мы
войну и кончим, — придется немцу
с конфузом удирать. Только вот горе, — я просто в отчаяние
приходил: всех турок перебьют! Когда вырасту большой, — мне ничего не останется!
Однажды
прислал нам для сборника свой беллетристический рассказ
С. М. Городецкий. Уже началась империалистическая
война. Он напечатал в иллюстрированном! журнале «Нива» чрезвычайно патриотическое стихотворение под заглавием, помнится, «Сретенье», где восторженно воспевал императора Николая II, как вождя, ведущего нас против германцев за святое дело. Когда я получил его рукопись, я, не читая, распорядился отослать ее ему обратно. Это изумила товарищей.
Через наполеоновские
войны Россия
пришла в непосредственное взаимодействие
с Западом.
Году не длилось такое житье. Ведомость
пришла, что прусский король подымается, надо
войне быть. Князь Борис Алексеич в полках служил, на
войну ему следовало. Стал собираться, княгиня
с мужем ехать захотела, да старый князь слезно молил сноху, не покидала б его в одиночестве, представлял ей резоны, не женскому-де полу при войске быть; молодой князь жене то ж говорил. Послушалась княгиня Варвара Михайловна — осталась на горе в Заборье.
Интенданты были очень горды, что опоздали
с ними всего на месяц: в русско-турецкую
войну полушубки прибыли в армию только в мае [Впрочем, как впоследствии выяснилось, особенно гордиться было нечего: большое количество полушубков
пришло в армию даже не в мае, а через год после заключения мира. «Новое Время» сообщало в ноябре 1906 года: «В Харбин за последнее время продолжают прибывать как отдельные вагоны, так и целые поезда грузов интендантского ведомства, состоящих главным образом из теплой одежды.
С позиций в нашу деревню
пришел на стоянку пехотный полк, давно уже бывший на
войне. Главный врач пригласил к себе на ужин делопроизводителя полка. Это был толстый и плотный чинуша, как будто вытесанный из дуба; он дослужился до титулярного советника из писарей. Наш главный врач, всегда очень скупой, тут не пожалел денег и усердно угощал гостя вином и ликерами. Подвыпивший гость рассказывал, как у них в полку ведется хозяйство, — рассказывал откровенно,
с снисходительною гордостью опытного мастера.
Но отчего же так ужасны, так непроездны были дороги? В течение всей
войны мы отступали; ведь можно же было, — ну, хоть
с маленькою вероятностью, — предположить, что опять придется отступать. В том-то и было проклятие: самым верным средством против отступления у нас признавалось одно — упорно заявлять, что отступления не будет, упорно действовать так, чтобы никому не могла
прийти в голову даже мысль, будто возможно отступление.
Временщиком стал новый немец, но это был Миних. Он мечтал об исправлении внутренних дел в духе Петра I, в особенности об ослаблении Австрии и о взятии Константинополя. Старый герой надеялся достигнуть заветной цели,
с помощью юного товарища, Фридриха II прусского, который тогда начал
войну за австрийское наследство, чтобы уничтожить свою соперницу, императрицу Марию Терезу. Не прошло и пяти месяцев, как Россия очутилась в руках нового временщика. На этот раз
пришла очередь графа Андрея Ивановича Остермана.
Пьеру давно уже
приходила мысль поступить в военную службу, и он бы исполнил ее, ежели бы не мешала ему во-первых, принадлежность его к тому масонскому обществу,
с которым он был связан клятвой, и которое проповедывало вечный мир и уничтожение
войны, и, во-вторых, то, что ему, глядя на большое количество москвичей, надевших мундиры и проповедывающих патриотизм, было почему-то совестно предпринять такой шаг.
Мысль о том, что оба ее сына находятся на
войне, что оба они ушли из-под ее крыла, что нынче или завтра каждый из них, а может быть и оба вместе, как три сына одной ее знакомой, могут быть убиты, в первый раз теперь в это лето
с жестокою ясностью
пришла ей в голову.
Ну и пускай. Разумеется, гордости очень мало в том, чтобы бояться за свою жизнь и ощупывать живот, как кубышку, и Георгия
с бантом за это не получишь, но я и не гонюсь за Георгием и в герои Малахова кургана не лезу. Всю мою жизнь я никого не трогал и, что бы там ни пели, имею полное право желать, чтобы и меня не трогали и не стреляли в меня, как в воробья! Не я хотел
войны, и Вильгельм ведь не
прислал ко мне посла
с вопросом, согласен ли я драться, а просто взял и объявил: дерись!
Приходит с позиции офицер, в полушубке, в валенках, в капюшоне — весь в снегу, все течет, и опять смотришь, как, раздевшись, греется он чаем, и думаешь: вот она, великая
война, вот она, великая русская армия!
Флигель-адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая мимо князя Андрея, говорил, что
войну надо im Raum verlegen, [перенести в пространство,] и которого так ненавидел Багратион, во время обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая,
с донесением о ходе дел на левом фланге. Благоразумный Барклай-де-Толли, видя толпы отбегающих раненых и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение проиграно, и
с этим известием
прислал к главнокомандующему своего любимца.
Война разгоралась, и театр ее приближался к русским границам. Всюду слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию; в деревнях собирались ратники и рекруты, и
с театра
войны приходили разноречивые известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые.
Но в последнее время, когда
с театра
войны приходили всё более и более тревожные слухи, и когда здоровье Наташи стало поправляться, и она перестала возбуждать в нем прежнее чувство бережливой жалости, им стало овладевать более и более непонятное для него беспокойство.
Перед ужином князь Андрей, вернувшись назад в кабинет отца, застал старого князя в горячем споре
с Пьером. Пьер доказывал, что
придет время, когда не будет больше
войны. Старый князь, подтрунивая, но не сердясь, оспаривал его.